Георгий Шонин. Память сердца (Почти невыдуманная повесть)

        Предыдущая страница

        Где-то, оповещая о приближающейся окраине города и о скором рассвете, прокричал первый петух. Я шел и злился на себя, растяпу, и на этого горластого петуха. Человека убили, пусть плохого, но ведь человека, а он орет, как ни в чем не бывало. И, потому что я сейчас не чувствовал никакой ненависти к убитому старосте, и даже более того, испытывал сострадание к его жене Оксане, злился еще больше.
        Уже начало заметно светать, когда я добрался до нашего оврага. Нырнул под яблоню и, не раздеваясь, растянулся на кровати. Мысли невольно вернули меня в Алексеевку и вдруг до тошноты стало страшно. Я встал, подошел к лестнице, приставленной к стене нашего ветхого дома и забрался на чердак. Иногда во время дождя и грозы я спал здесь на пахнущем чабрецом сене. Упав лицом в мягкую овечью шкуру, я долгое время лежал, вслушиваясь в тишину. Потом поднялся, втянул на чердак лестницу и только тогда почувствовал себя в полной безопасности. Засыпая, отметил, что через стреху крыши пробился первый солнечный луч.
        Проснулся я около полудня, когда солнце стояло уже высоко, но чувствовал себя скверно: разбитым и не отдохнувшим. На чердаке было душно. Свалявшаяся под мышками рубаха мокрым жгутом опоясала грудь. Я стал вспоминать детали минувшей ночи. Интересно, как добрался домой Казачок? И самое главное, удалось ли ему убить старосту? В последнем, впрочем, я не сомневался, зная его решительный характер. К тому же четыре кряду выстрела, а затем причитания Оксаны, которые, кажется, и сейчас звучат в моих ушах, не оставляли на этот счет никаких сомнений. Слух об убийстве старосты, очевидно, уже разошелся по всей округе. Сегодня воскресенье, и на базар в этот день в город съезжаются селяне даже из самых отдаленных деревень. Знает ли об этом мать? Ведь она тоже каждое воскресенье "делала базар". На всякий случай надо придумать поубедительней причину, если она обнаружила, что я не ночевал дома. Правда, обычно, ложась спать, она с вечера запирала все двери и до восхода солнца никакая сила не могла заставить ее выйти во двор.
        Я опустил дробину (так по-местному называется лестница), и сошел на землю. Мать копалась в огороде с неизменной сапкой в руках. На краю длинного стола, вкопанного в землю вдоль стены дома, под белой чистой тряпицей я нашел приготовленную для меня еду. До войны за этим столом в теплую пору собиралась вся наша семья, а в праздники - и многочисленные гости моих родителей. Сколько песен было спето, выпито вина, рассказано смешных историй за этим столом! Мать и отец любили и умели принимать гостей.
        Я сел на край длинной скамьи, тоже врытой в землю, и принялся за поздний завтрак. Картошка, лук, кусочек брынзы, в гленчике - моя любимая ряженка с аппетитной коричневой пенкой: значит, мать с утра успела побывать на рынке.
        Двумя пальцами снимаю пенку и с удовольствием отправляю в рот, затем на одном дыхании выпиваю прямо из гленчика всю прохладную кисловатую массу.
        - Хоть бы умылся, весь в соломе, как черт. Или нет времени, горит нутро? Какая нелегкая занесла тебя на горище? С перепою, что ли?
        Поглощенный своими мыслями, я не заметил, как подошла мать. Мне не повезло, на сей раз она обнаружила мое ночное отсутствие и, по-видимому, уже в деталях продумала ту головомойку, которую собиралась мне сейчас учинить. Хоть и неприятно, но я безропотно выслушал все ее упреки, благо, что самому не пришлось придумывать объяснение.
        - Ну, что же ты молчишь, как истукан? Для тебя слово матери - горох об стенку? Когда ты поумнеешь? Когда перебесишься?
        Я встал, молча пошел в угол двора к умывальнику, долго полоскался тепловатой водой, старательно и медленно причесывал свой чуб перед обломком зеркала на умывальнике. Затем вернулся к столу, опустился на скамью рядом с матерью, обнял ее за плечи и сказал:
        - Ничего, мам, перемелется - мука будет. Авось и поумнею.
        - Ой ли, - засомневалась она, и, сбросив мою руку со своих плеч, снова набросилась на меня.
        - Страхи какие на базаре рассказывают, а ты шляешься по ночам со своими дружками, да еще под парами. Если сами друг другу носы не набиваете, то какой-нибудь пьяный румынский патруль пристрелит. Вон сегодняшней ночью в Алексеевке какая-то банда кузнеца жизни лишила.
        Я насторожился. Разговор начал принимать опасный для меня поворот, поэтому как можно спокойнее я стал возражать матери.
        - Ну, положим, если это не байки, не кузнеца, а старосту. И, потом, банда - это те, кто грабит народ. А его, очевидно, не ограбили, а казнили.
        - Как это не банда? А жену оставить без мужа, детей - без отца, у человека жизнь отнять - это что, не грабеж? Все село лишить золотых рук - это разве не против народа?
        - Эти золотые руки прошлой осенью сколько жен и детей без мужей и отцов оставили? Сама говорила. Да с приходом немцев эти золотые руки кроме пистолета, нагайки, да стакана с самогоном ничего и не держат. Даже и замок на воротах кузни уже заржавел.
        - Постой, постой, а ты откуда все это знаешь? - насторожилась мать.
        - Дак, ведь все говорят. На нашем заводе тоже... - понял, что погорячился я стал отгребать назад. - Но скорее всего это враки, выдумки все. У страха глаза велики. Где там в Алексеевском лесу этой банде сховаться? Там пацанам в казаков-разбойников играть и то места маловато.
        Похоже, мои доводы подействовали на мать успокаивающе.
        - И то... - начала было она, но спохватившись, решила, что последнее слово все же должно остаться за ней. - Все равно нечего с пьяными дружками болтаться ночами по чужим садам и левадам.
        Она взяла тяпку и отправилась в огород.
        Впервые с тех пор, как стал парубковать, я весь вечер просидел дома.
        На другой день на кожзаводе только и разговоров было, что об убийстве в Алексеевке. Притом, с такими подробностями и деталями, что приходилось только удивляться человеческой фантазии. Радовало то, что ни один из услышанных мною вариантов и близко не напоминал тот, участником которого так неожиданно оказался я сам.
        Прошло несколько дней. Острота события сгладилась, и в округе опять стало тихо и спокойно. Поговаривали о том, что представители городской румынской комендатуры, не найдя ничего на месте происшествия, решили, что староста пал от руки страстного поклонника своей жены. И все же на душе у меня было тревожно: Казачок как сквозь землю провалился. По плану же, после "ликвидации гада" на связь со мной он должен был выйти сам на второй день. Но прошла неделя, а его все не было.
        Наконец, я не выдержал и, нарушив запрет Казачка, несколько раз будто случайно оказывался у дома бабки Матрены. Но там все словно вымерло.
        Незаметно подошла осень. После работы, выходя из проходной, я по-прежнему искал глазами сбитую крепкую фигуру Казачка и, не находя, все чаще и чаще стал приходить к мысли о том, что Казачок случайно погиб во время своего любимого занятия - разряжая мину или бомбу. Таких случаев в ту пору было не мало.
        - Кого ты все высматриваешь, Егор? - однажды остановил меня вопросом дядя Гриша. - Уж не девушкой ли обзавелся?
        Я вздрогнул от неожиданности. Мне не приходилось встречаться со Шмулем с того памятного разговора у нас дома.
        - Да нет... - начал оправдываться я, лихорадочно придумывая под каким бы предлогом улизнуть от него.
        - Идем, идем, - догадался дядя Гриша. - Тебе все равно нужно зайти домой умыться и переодеться.
        Делать нечего. Несколько минут шли молча. Затем мой попутчик то ли спросил, то ли подумал вслух:
        - Так кто же все-таки убил старосту? Как ты думаешь?
        Я пожал плечами и ничего не ответил, демонстрируя свое полное равнодушие к предложенной теме разговора. Но это не смутило старого мастера.
        - Ага, ты не думаешь, ты не хочешь думать о серьезных вещах. Пусть лошадь думает, у ней голова большая. Я вижу, ваша фирма "Парапан и Ко" процветает. Позавидуешь вам! Ездите по селам, все видите, все знаете. А тут один маршрут: дом - завод, завод - дом, и все путешествие. Ты хотя бы развлекал старика, рассказывал после своих поездок, что в мире творится, что видел, что слышал, кого встречал. Мы, старики, очень любопытный народ, нам все интересно и до всего есть дело.
        - Чего уж там интересного! Покупаем у мужиков овчину, вонючие кожи. Платим им немецкие марки. Потом достаем из-за пазухи ворованный крой и забираем за него те же марки, выпиваем магарыч и едем дальше в следующее село. А там все сначала. После поездки - отчет перед Парапаном: сдаем сырье и вырученные деньги, получаем "денежное вознаграждение для стимуляции нашей дальнейшей совместной плодотворной деятельности", как выражается наш шеф.
        - Очень интересно и очень увлекательно. Но лично меня это мало трогает, - с издевкой заключил Шмуль. - Точнее, волнует только в плане морального разложения младшего сына моего хорошего друга. А вот как природа, окрестности, люди? Понимаешь, я романтическая натура. Как с этим обстоят дела, возьми тебя холера в бок?
        - Какая там еще природа? Поле, лес, холм, левада и опять поле, лес, холм, левада, село - стоп, приехали!
        Я начинал злиться, так как не мог понять, на какую удочку хочет поймать меня дядя Гриша на этот раз.
        Меня понесло. Я задыхался от накопившейся обиды за свое бессилие, за то, что никто не мешает чужим людям - немцам, румынам, итальянцам - спокойно чувствовать себя на нашей земле, по-хозяйски, словно у себя дома, распоряжаться нашим добром и нашими жизнями. И я с яростью вновь обрушился на дядю Гришу, словно он лично был виновником всего происходящего.
        - Но только что-то они не очень торопятся, ваши чумацкие герои, которых вы ставите мне в пример. Забились в норы, как суслики, ни слуху, ни духу, и сидят, нос боятся высунуть. Полностью отдались борьбе с ССС - сном, салом и самогоном. Казачок один наделал столько шухеру, что напугал не только оккупантов, но, очевидно, и их… - я осекся на полуслове.
        Глаза дяди Гриши, казалось, вот-вот выпадут из орбит, рот его от удивления открылся, словно он сделал глубокий вдох, а выдох застрял у него в горле. Я понял, что проговорился, и от досады постучал себя кулаком по лбу.
        - Так вот, оказывается, в чем дело? - наконец выдохнул дядя Гриша. - Так, так, так. Значит, шухер, как ты изволил выразиться, сделал Казачок… А мы-то думали-гадали, кто же это так решительно и одинаково нагло ликвидировал и старосту, и состав. Кое-кто даже высказал предположение, что наше командование забросило сюда диверсионную группу. И я, возьми меня холера за живот, уж было сам склонялся к такому выводу. А здесь, всего-навсего, герои-самоучки. Ну и дела! Впрочем, по почерку можно было догадаться. Вот смеху будет. Хотя это смех сквозь слезы. Что же вы делаете, черти полосатые? Куда суете свои безалаберные головы? Сыромятным ремнем исполосовать бы ваши задницы, да так, чтобы вы на них и через месяц с опаской садились, байстрюки несчастные!
        - Ах, вот как! Оказывается, мы еще и виноваты! - Вновь перешел я в наступление, решив на этот раз дать Шмулю бой до конца.
        - Ну все, все. Сдаюсь! После драки кулаками не машут, - примирительно сказал он и опять стал насмешливым и добрым дядей Гришей.
        - А ты, оказывается, очень интересный рассказчик. Только очень тебя прошу, давай договоримся о следующем: я буду твоим единственным слушателем, а меня ты пока ни о чем не спрашивай. Я ведь не спрашиваю, откуда ты знаешь о Казачке. Идет? - и он хитровато сощурил на меня свои слезящиеся глаза.
        Остаток пути, до ворот моего дома, мы прошли молча. Так же молча дядя Гриша подтолкнул меня в спину к калитке и, не останавливаясь, пошел дальше вниз по нашей улице к центру города, где в одном из еврейских кварталов находился его маленький старенький домик. А я, присел у ворот на скамеечку, которую для отца соорудил мой старший брат Николай, и долго смотрел ему вслед.

        … Дядя Гриша - мужчина маленького роста. Но голова, плечи, руки, нос, уши у него были непропорционально огромных размеров. Длинные, едва не до колен, руки с огромными, натруженными клешнями-ладонями в синеватых узлах вздувшихся вен. Большая круглая лысая голова сидела прямо, как будто бы у него совсем не было шеи. Косая сажень в плечах делала фигуру дяди Гриши квадратной. Круглые, навыкате, печальные глаза постоянно слезились. Внушительных размеров нос и, почти от уха до уха, грустно искривленный рот. Его уши напоминали мамины вареники с картошкой. И зимой, и летом он был обут в огромные сыромятные самодельные сапоги, а его грудь и живот прикрывал лоснящийся и влажный кожаный фартук, который он, видимо, снимал лишь тогда, когда ложился спать. Во всяком случае я видел дядю Гришу без этого фартука и сапог только за праздничным столом. От фартука исходил едкий и неприятный запах, который пропитал не только одежду, но и его самого. Шмуль был самым лучшим мастером по выделке кож. Секреты этой профессии унаследовал от своих отца и деда, а те, в свою очередь, от своих предков. Эта работа и наложила отпечаток на весь облик дяди Гриши: слезящиеся глаза, могучие руки, всегда грустный вид. Действительно, много ли радости, если каждый день, годы, вся жизнь проведена среди вонючих кож, в тумане кислотных испарений, пусть даже и считают тебя мастером экстра-класса. Обучил этому ремеслу Шмуль и моего отца.
        Наша улица лежит почти строго с востока на запад. Когда дядя Гриша, возвращаясь домой, появлялся на ее восточном конце, он казался маленьким квадратным гномом. Поравнявшись с ватагой ребятишек, отчаянно мутузивших босыми ногами проколотый резиновый мяч, он обычно останавливался и молча наблюдал за нашей игрой, ожидая, когда я подойду к нему. Я не торопился, так как, во-первых, жаль было прерывать игру, во-вторых, я не переносил резкого запаха, который источал его фартук. В-третьих, мои товарищи презрительно относились к моим встречам со старым евреем. И все же любопытство брало верх, я подходил, потому что знал, без гостинца дядя Гриша не останавливался.

Следующая страница