Георгий Шонин. Память сердца (Почти невыдуманная повесть)

        Предыдущая страница

        Простота его рассуждений казалась логичной, и мне уже не терпелось узнать, как Казачок вычислит второе неизвестное.
        - Ну, а игрек?
        - Игрек вытекает автоматически из икса. Кто весной пустил поезд под откос на Комаровском перегоне? Кто зимой сжег склад с горючим? Кто освободил военнопленных у известных тебе Бедняков? Ответ один - пар-ти-за-ны!
        Казачок был доволен собой, поэтому замолчал, чтобы вдосталь насладиться впечатлением, которое он произвел на меня.
        - Ну, хорошо, допустим, ты прав. Тогда причем здесь все же Алексеевский лес? - спросил я, вспомнив начало нашего разговора.
        - Во, теперь мы подошли прямо к делу, - обрадовался Казачок. - Лес действительно ни причем. А вот село Алексеевка - это и есть наш с тобой пропуск к партизанам в Чумацкое, или третье неизвестное в задаче.
        Он подсел ко мне поближе и дальше уже говорил шепотом.
        - Слухай сюды. Ходили мы с Матреной недавно в Алексеевку погостить у ее дальних родственников. Бабка без меня и шага ступить не может. Но дело не в этом. Старостой там назначен Панас Заболтный, ты его видел, дорога идет мимо его кузни. Так этот кузнец старается из всех сил оправдать доверие новых хозяев. Селян запряг в такое ярмо, что спасу нет. Мордобоем занимается, особенно, когда придет, как он говорит, в душевное состояние. А в него он приходит, выпив кварту первача. Попробовали местные парубки проучить его, да куда там - пораскидал, как щенят, да еще вдогонку орал: "Кому мало, приходите завтра, добавлю!" Метра два в этом молотобойце и кулаки, как наши головы.
        - Уж не собираешься ли ты ему по шеям надавать? - съехидничал я. - Тоже мне народный заступничек нашелся. Да он тебя один раз стукнет и твои красные сопли на деревьях в Чумацком лесу окажутся, это уж точно.
        Казачок не вспылил, казалось, даже не расслышал моих слов. Сплюнув прилипший к губам окурок, он твердо сказал:
        - Убью и ты мне поможешь.
        - Что … убить человека? - я даже поперхнулся.
        - Это не человек. В прошлом году, когда через Алексеевку гнали наших пленных, ночью небольшая группа командиров и комиссаров бежала. Их все равно должны были расстрелять - выдала какая-то паскуда. Да разве ж они знали, что в этом лесу даже коту трудно сховаться. Утром Панас с такими же холуями, как и он, устроили облаву и перестреляли всех сбежавших, как зайцев. В тот лес до сих пор никто не ходит.
        Весь город знал об этой жестокой расправе, и упоминание о ней легким ознобом прошлось по моей коже.
        - Ну как мы справимся с таким бугаем? У нас даже ножей нет.
        - Не ложи в штаны раньше времени. Убью я, а ты будешь стоять на шухере. Оружие есть. Из нагана стрелял?
        - Нет. Только из мелкашки.
        - Ничего, дело нехитрое. Да и стрелять тебе, может, не придется.
        - А где же я возьму наган?
        - Наган есть и маузер есть. Наган я взял у убитого милиционера, а маузер - память о батьке. Ему Буденный за храбрость подарил. Батька сохранил его, несмотря ни на какие запреты. А когда его забирали, прощаясь, он шепнул мне, где схоронил для меня подарок. Еще вопросы будут? - закончил сразу сникший Казачок.
        Он никогда и никому не рассказывал о себе и о своей семье, и это его признание было настолько неожиданно, что я даже забыл о страхе, охватившем меня, когда узнал о цели визита в Алексеевку.
        - Как, у тебя был отец? - спросил я удивленно и тут же понял всю нелепость своего вопроса.
        Но Казачок уже взорвался. Его как пружиной подбросило на ноги.
        - Нет, я упал на эту землю с луны! Меня мать в бузине нашла! Черногуз в клюве подкинул Матрене на горе! Я вылупился из яйца вместо цыпленка, и курица две недели кудахтала от удивления, да так бедная и сдохла от голода, потому что не проглотила и зернышка, бегая по двору с раскрытым клювом!
        Наконец он иссяк, опять уселся на траву рядом со мной и, очевидно, решив до конца облегчить свою душу, рассказал печальную, но довольно не редкую в то время, историю.
        - Когда отгремела Гражданская война, моего батьку назначили начальником районного отделения милиции на Винничине. Родители мои очень любили друг друга. Жили мы хорошо, дружно. Да жаль, недолго. Работа у отца была сволочная. Однажды он напал на след ворюг-закройщиков на обувной фабрике. Он очень гордился этим делом, хвастался перед мамой: "Огромную кучу народных денег верну государству, отъявленных ворюг посажу, наконец, за решетку". А получилось как раз наоборот. - Казачок тяжело вздохнул и закурил еще одну сигарету. - Очень даже неожиданно получилось. Он сам оказался подсудимым, да не простым, а врагом народа, который, пользуясь служебным положением, душил стахановское движение. Во, как брат! Батя получил десятку, и сейчас, наверное, валит лес где-нибудь под Архангельском. А может, все-таки отпросился на фронт, как ты думаешь?
        В этом вопросе Казачка я услышал и горькую обиду, и робкую надежду, и поэтому как можно увереннее ответил:
        - Точно, воюет где-нибудь.
        - Где-нибудь батя воевать не умеет. Он всегда воевал там, где жарче всего, - с гордостью уточнил Казачок.
        Помолчали. Затем Казачок, опять погрустнев, продолжал:
        - Мать оббегала все инстанции и друзей, ища поддержку и помощь. Но ничего не добилась. А кто и пытался защитить отца, сам очутился под ударом, как например, Кравченко. Они с батей друзья еще с Гражданской. Комэсками в одном полку служили. Отец рассказывал, лихой был рубака. И то, орден Красного Знамени зря не давали. И вот он, будучи большим начальником в Киеве, заступился за однополчанина. Но, и другу не помог, и сам загудел в эту дыру военкомом. Мама очень переживала, подхватила чахотку и в один год сгорела, как свеча. Меня забрала к себе ее тетка, единственный близкий мне сейчас человек - бабка Матрена. Вот такие, брат, пироги с начинкой.
        Казачок сделал глубокую затяжку и, как бы ставя точку, зло закончил:
        - А заявление на моего отца подписало три человека, очень даже похожие на твоего Шмуля. Мне мать перед смертью их назвала. Я их не забуду! Даст бог, еще свидимся.
        Теперь мне многое стало понятным: нелюдимость Казачка и бабки Матрены, его дерзость и скрытность, вспыльчивость и подозрительность.
        Хотелось ему посочувствовать, сказать какие-то добрые теплые слова, но я не смог их найти, настолько меня потрясла трагедия семьи этого бедолаги.
        - Извини, Казачок, - попросил я с таким чувством, словно сам был виноват в услышанном.
        - За что? - удивленно спросил он.
        - За то, что я не знал тебя. Давай закурим еще по одной и подробно обсудим твой план.
        План Казачка был простым, но отчаянным. Он основывался на дикой ревности Заболотного, жена которого слыла первой красавицей в округе. Годы не брали черноокую Оксану. Родив троих детей, она сохранила и девичий стан, и девичью косу. Было в ней что-то такое, что будоражило не только молодых парней, но и почтенных отцов семейств. И ни упреки жен, ни угроза угодить под страшные кулаки кузнеца не останавливали их, если подворачивался случай перекинуться шуткой с Оксаной…

        - Э, Егор, да ты никак дремлешь? Иди-ка ложись на кушетку и поспи. А когда поспеют вареники, я тебя разбужу. Рассказываю ему, рассказываю, а он знай себе спит сидя.
        - Да нет, тетя Поля, не сплю, просто вспомнил кое-что. Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой.
        - Ложись-ка ты, старик глубокий, на кушетку, там будить лучше вспоминаца.
        Я не стал перечить и последовал совету. Положив под голову вышитую подушечку, попытался решить, что же мне делать дальше в этом городке. Но прошлое, овладев мной, уже не отпускало…

        Мы вышли из города с наступлением ночи. За четыре километра пути не обмолвились и словом. Шли, чутко вслушиваясь в ночь и в стук собственных сердец. При малейшем шорохе ныряли в придорожные канавы и кусты. Один раз нас напугала бабуся с заблудившейся коровой, которую она без передыху стыдила за непутевое поведение, другой - подвыпивший дедок, очевидно, по этому поводу покинувший свой сторожевой пост в саду.
        В полночь мы заняли исходную позицию на небольшом холме у окраине села. Внизу - ни шороха, село спит. Что-то неестественное почудилось мне в этой тишине и потому стало еще тревожней. Наконец, я понял причину - нет лая собак. Казачок еще на кладбище рассказал мне, что два месяца назад волкодав кузнеца, тихо подобравшись к помощнику коменданта, румынскому лейтенанту Анушку, которого староста затащил к себе во двор на стаканчик цуйки, отхватил сзади клок щегольского галифе и до икоты напугал их хозяина. Компенсацией за это была жизнь пса и щедрый обед, приготовленный "специально для пана офицера" гостеприимной Оксаной.
        После отъезда гостя подвыпивший Панас, тоскуя по убитому любимому псу, вместе с двумя своими подручными "для порядку" перестрелял всех сельских собак. С тех пор над Алексеевкой по ночам устанавливалась необычная для украинского села тишина. Впрочем, сейчас нас это обстоятельство нас вполне устраивало.
        - Пора, - зашептал Казачок и тихонько подтолкнул меня вперед.
        Цепляясь за бурьяны я начал спускаться с холма, поминутно поглядывая на единственное светящееся в темноте оконце. Его слабый свет казался мне неестественно ярким и близким. Я свободно ориентировался в этом небольшом селе, так как знал его с детства, а в последнее время часто бывал здесь со своим ворованным товаром - дефицитным кроем на сапоги.
        Перед бывшим правлением колхоза, а ныне управой - небольшой, покинутой бог весть когда и кем, мазанкой - как раз напротив входной двери и оконца, в котором горел свет, росли пышные лопухи и бузина. Здесь - моя позиция. Я забрался в заросли и присел на корточки, крепко сжимая рукоять нагана.
        По данным всезнающего Казачка, в мазанке находился дежурный полицай. Обычно он закрывал дверь на прочный засов, заправлялся самогоном и укладывался на лавке спать.
        Моя задача: услышав выстрелы со стороны дома старосты, пальнуть пару раз по светящемуся оконцу. Казачок полагал, что этого будет достаточно, чтобы отбить охоту у ночного стража выискивать на помощь своему хозяину. После этого я должен был "сматывать удочки" самостоятельно и, описав большую дугу, войти в город с юга, в то время как сам Казачок - с севера.
        Время тянулось нескончаемо долго. У меня затекли ноги, ладонь, сжимавшая наган, была мокрая, а в горле пересохло. Казалось, что я сижу в этих кустах уже целую вечность, а сердце мое стучит на все село, как удары колокола. "Стыдись, что ты трясешься, как кролик, ведь Казачку гораздо опаснее", - корил я себя и, чтобы успокоиться, стал шаг за шагом представлять себе действия этого сорвиголовы.
        Вот он, выждав минут пятнадцать, пока я доберусь до своей засады, согнувшись спускается с холма и, забирая вправо, растворяется в вишневом саду. Затем, пересекает его и, прежде чем перейти улицу, внимательно смотрит по сторонам. У перелаза не задерживается, словно на свой собственный заходит на широкий двор кузнеца, сворачивает за угол добротного дома и останавливается у окна, за которым на широкой кровати спит, обхватив своими ручищами красавицу жену, сельский староста. Переведя дух, Казачок скребется в окно и тихонько, но так, чтобы было слышно за стеклом, страстно шепчет: "Оксана, Оксанушка, выйди на годинку". Первой его услышит, конечно, Оксана. Она постарается осторожно высвободиться из богатырских объятий мужа, чтобы посмотреть, кто же это такой отчаянный страдалец. Но перелезть через мужа незамеченной ей не удается. "Куда?", - не открывая глаз и взяв ее за руку, спрашивает Панас и вместо ответа слышит за окном призывное: "Оксана, Оксанушка…" Кузнец вначале цепенеет от такой наглости, а затем одним рывком сбрасывает с кровати свое могучее тело, в два шага оказывается у окна, одним движением распахивает его и, загородив грудью весь проем, рявкает: "Кто?" Вместо ответа Казачок спокойно, он так и сказал "спокойно", в упор стреляет в волосатую грудь до тех пор, пока Заболотный не рухнет.
        Я так увлекся, так живо представил себе эту картину, что, когда в ночи раздался первый выстрел, мне показалось, будто он прогремел над моей головой. От неожиданности я упал на землю и выронил наган. По второму выстрелу вскочил, нащупал наган и, не целясь, стал палить в сторону светящегося окна. Свет в мазанке сразу же погас. Я, как ужаленный телок, кинулся в сторону колхозного сада. Бежал долго, цепляясь за ветви и спотыкаясь о корни деревьев; падал и вновь вскакивал с единым желанием - быстрее и дальше убежать от этого страшного места. Уже на холме за садом я заставил себя остановиться, перевести дух и прислушаться - нет ли погони. Снизу из села, разрывая ночную тишину, доносился полный отчаяния женский, очевидно, оксанин голос: "О, добрi люди, допоможiть! Панаса вбили! Рятуйте, добрi люди!" Затем она замолчала, очевидно, забившись в рыданиях, и над селом опять повисла тяжелая тишина: ни лая собак, ни скрипа дверей, ни людского голоса - все словно вымерло.
        Только теперь я обнаружил, что у меня нет нагана. Куда же он делся? Похоже я потерял его, когда бежал через сад, а может быть еще раньше - сразу же после выстрелов? Зная, что Казачок за это не похвалит, я, убыстряя шаги, стал придумывать себе оправдание, так как никакая сила не заставила бы меня вернуться назад на поиски нагана.

Следующая страница