Георгий Шонин. Память сердца (Почти невыдуманная повесть)

        Предыдущая страница

        Петуха обнаружили в палисаднике. Это был красавец, куриный гусар. Белый, огромный, с широкой грудью и надменной бойцовской головой. Вначале он и не думал ретироваться, даже наоборот, выпятив грозно грудь, пошел нам навстречу с явным намерением отстоять свою репутацию. Но, зажатый в угол палисадника, тут же сложил свою непокорную голову. Тетя Поля, став одной ногой на крылья, второй - на лапы петуха, оттянула ему шею и резко полоснула по шее ножом.
        - Вот и вся куриная жизнь, - сказала она, отпуская петуха. Обезглавленный петух тут же вскакивает на ноги и во весь дух несется в сад. Тетя Поля поперхнулась от неожиданности, запоздало засеменила за петухом, сердито крича:
        - Стой, паразит! Ты куда? Стой, тебе говорю!
        - Не кричи, тетя Поля. Тот, что убегает, все равно тебя не слышит, - давясь от смеха, говорю я.
        - То ись, как не слышить? Все он слышить, черт горластый, - не успокаивается старушка.
        - Да ведь голова его вместе с ушами у тебя в руках.
        Тетя Поля останавливается как вкопанная и с удивлением смотрит на петушиную голову, которую она все еще держит за мясистый красный гребешок. У меня больше нет сил сдерживаться, и я смеюсь до слез. Тетя Поля не лишена юмора, до нее тоже доходит трагикомичность ситуации и она смеется вместе со мной.
        - Ишь, дьявол, какой сильный! Так и без лапши можно остаца. Ах ты ж, нехристь! Ой, шо ж это я болтаю, прости меня, господи.
        Мы подобрали петуха, очистили о железную скобу обувь и, все еще посмеиваясь, вошли в дом. Тут решительная тетя Поля распределила обязанности:
        - Ты давай-ка, займись плитой и картошкой, а я - тестом и петухом.
        Разжечь печь - пара пустяков, тем более что топилась она сухим хворостом. С картошкой я тоже знаком - именно с нее началась когда-то давно моя воинская служба.
        Печь весело запылала. Пододвинув ближе к огню корзину с картошкой и кастрюлю с чистой водой, я уселся на маленькую крепенькую скамеечку и не торопясь заработал ножом. Тем временем хозяйка, замешивая тесто, начала рассказывать о своей самой младшей дочери - Наталии. Но я не слушал ее. Ласковое тепло огня увело меня к давно минувшим дням и событиям.

        Тетя Поля, говоря о моем участии в хулиганских выходках уличных ребят, немного сгустила краски, но доля правды в том, конечно, есть. Рос я энергичным и подвижным парнем, и, естественно, когда нужно было отстаивать честь улицы в футболе или в потасовке, не мог занимать роль стороннего наблюдателя. Попадало иной раз здорово от чужих, а порой и от своих. Но в наших краях все это в порядке вещей. Отцу иногда приходилось браться за ремень, но и это тоже атрибут сложившегося образа жизни русской окраины. И когда однажды пришедший с жалобой сосед - прижимистый и злой мужичок по кличке "Скупердяй", поощряя отца, берущегося за ремень, удовлетворенно заметил: "Правильно, Петрович! Как говорить вождь всего пролитарията, битие определяет сознание", но эта реплика была воспринята моим батей не только как ехидная шуточка, но и как законное требование сатисфакции, т.е. удовлетворение за обобранную мною яблоню.
        Было тревожное время. Все вдруг стали политиками. Любые разговоры за нашим, всегда людным столом, сводились к мучившему всех вопросу: "Будет ли война с Германией?". Участившиеся учения по гражданской обороне на предприятиях и школах будоражили и беспокоили людей. Чуть ли не ежедневно пробегающие по улицам колонны молодых парней и девушек с надетыми противогазами, пугали и детишек и взрослых обывателей. Призванные еще весной на переподготовку молодые мужчины, уже отслужившие срочную, до сих пор из лагерей не вернулись и это обстоятельство, естественно, усиливало общую тревогу. И тем не менее война, о которой говорили много и задолго до ее начала, оказалась для всех неожиданной как гром среди ясного неба.
        Отца и моего среднего брата Михаила, вызвали в военкомат на второй день. Я увязался за ними. Когда военком вручал им повестки, я настойчиво заявил, что тоже хочу на фронт. Но тот, хмыкнув в прокуренные усы, сказал:
        - Ты пока повоюй с казанками, мало каши съел.
        - Как мало? - загорячился я. - Я же Мишку на обе лопатки кладу, гранату дальше его бросаю, стреляю лучше.
        Увесистый подзатыльник бати восстановил статус-кво.
        Отца проводили через два дня. Михаил ушел спустя неделю, а вскоре засобиралась в дорогу и мать, и мы влились в печальный поток беженцев, вот уже несколько дней тянувшихся через наш городок.
        Грустное это было зрелище: растерянные и испуганные женщины; сразу повзрослевшие, похожие на маленьких старичков, дети; старики с отрешенными лицами, нагруженные наспех собранными пожитками, спешили на Восток. Забив узкие дороги и мосты, мешая быстрому продвижению своих же войск, они гибли под шальными артналетами, их расстреливали с воздуха просто так, ради забавы, немецкие асы, чувствовавшие свою безнаказанность.
        Наконец, где проселочными дорогами, а где и прямо через поля, мы добрались до Южного Буга и тогда наша надежда уйти со своими на Восток рухнула. Мост через реку был взорван, а по наведенному рядом с ним понтонному мосту на левый берег переправлялись немецкие войска. Причем делали они это деловито и спокойно, как на учениях у себя дома.
        Печальным было наше возвращение домой. Навстречу нам шли колонны немецких войск: машины, бронетранспортеры, танки. Между ними сновали тяжелые мотоциклы, на колясках которых были установлены крупнокалиберные пулеметы. Вряд ли кто из беженцев видел такое количество военной техники, поэтому эта бронированная машина производила на нас угнетающее впечатление и не оставляла никаких надежд.
        Немцы весело перекликались, горланили песни, грызли яблоки и груши и, опьяненные легкой победой, казалось, не обращали никакого внимания на стоящих по обочинам беженцев. Стояла августовская жара, поэтому многие из них поснимали мундиры, и автоматы болтались прямо на голых животах.
        Немецкие войска в город не заходили, обошли его стороной, но тем не менее центр его представлял такое зрелище: магазины разграблены, все витрины разбиты, то, что не смогли унести мародеры, разломано, исковеркано и выброшено на улицу, редкие прохожие шарахались друг от друга. Но через несколько дней в старых казармах разместилась румынская воинская часть, появилась румынская администрация и город стал потихоньку оживать. Щедрая осень возродила базары, начали появляться различные лавочки, мастерские, буфеты и всякие другие частные заведения. Заправляли ими бог весть откуда взявшиеся темные личности. Но были и знакомые, свои, считавшиеся до войны порядочными и благонадежными людьми. Открылось много церквей. Теперь каждая из трех наших русских улиц имела свою собственную церковь. И, само собой разумеется, для охраны "нового порядка" нашлись добровольцы - полицаи из недобитых подкулачников, дезертиров и уголовников.
        Чтобы как-то помочь матери, я с началом зимы пошел работать чернорабочим на кожзавод. Туда же устроились несколько моих дружков.
        Вначале мы, сговорившись, как могли портили заготовки, чувствуя себя чуть ли не героями. Но вскоре попались. Выследил нас старший заготовитель, прошлый бессарабец Парапан. Однако он не выдал нас, поставив условие: кожи мы больше не портим, "реквизированный товар" - Парапан не любил слово "ворованный", - сбываем под его, негласным разумеется, "конфиденциальным" руководством в окрестных селах, половину дохода ("Ни процентом больше, ни процентом меньше") отдаем ему. Мы с радостью согласились, так как считали, что легко отделались.
        Конечно, я с детства слышал, что легкие деньги портят и губят людей. Но тогда, считая себя уже самостоятельным человеком, тревожные предупреждения матери я пропускал мимо ушей.
        Вольная жизнь нам быстро понравилась. За выпивками и гулянками я как-то реже стал вспоминать, что идет война и льется человеческая кровь, что где-то сражаются отец и мой брат. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы не старый друг нашей семьи - Шмуль Григорий Моисеевич. Около года о нем не было ни слуху, ни духу, несмотря на то, что румынские хозяева фабрики, хорошо информированные о мастерстве потомственного кожевника, предпринимали энергичные меры по его розыску. И вот однажды я мельком увидел его в цехе, а спустя некоторое время, он остановил меня у проходной:
        - Погоди, Егор, нам с тобой по дороге.
        Мы только собрались обмыть хорошую выручку, поэтому я холодно сказал:
        - Я не домой.
        Дядю Гришу не обескуражил такой ответ. Казалось, он и не ждал другого.
        - Ничего, успеешь к своим дружкам. Проводи меня к себе. Я хочу повидаться с твоей матерью. Думаю, ей, не в пример тебе, будет приятно увидеть старого Шмуля.
        Делать нечего. Шепнув хлопцам, что приду попозже, я медленно пошел рядом с дядей Гришей. Шли молча среди постепенно редеющей толпы рабочих и работниц. И чем дольше молчали, тем беспокойнее чувствовал себя я, догадываясь, что дома меня ждет серьезный разговор.
        Мать копалась в огороде. окучивая картошку. Увидев нас, она выронила сапу и, поправив сбившуюся на глаза косынку, побежала нам навстречу.
        - Гриша, дорогой, где же ты пропадал столько времени? - затормошила она его за плечи. Дядя Гриша был на целую голову ниже ее. - Мы-то думали, тебе удалось эвакуироваться. Пойдем, пойдем в дом. У меня есть селедочка, есть самогон. Сейчас выпьем по рюмочке, вспомним старое…
        Мать суетилась, было видно, что она очень рада встрече, что, наконец-то появился человек, которому можно излить свою душу, поделиться своей тревогой. Соседи, в основном люди верующие и набожные, настороженно относились к нашей семье, осевшей в этом городе после гражданской войны. А когда мой батя принял участие в снятии колоколов с церквей, это отношение стало враждебным. И во время оккупации, я нередко слышал, как за моей спиной зло говорили старухи: "У, антихрист, коммуняка", - хотя коммунистов в нашей семье тогда еще не было. Даже добрая тетя Поля, всегда ласковая к нам - детям, к родителям моим и их родственникам относилась учтиво, но холодно.
        Считая свое дело выполненным, я уже было собрался махнуть через огороды и сады вдогонку за приятелями, но голос матери упредил мое намерение.
        - Куда, Егор? Такой гость у нас, а ты со двора. Давай-ка, умывайся и к столу.
        Я остановился в нерешительности.
        - Пусть идет, Маня. Он и так, пока шел по улице со старым евреем, знаешь, сколько натерпелся, несмотря на то, что этот еврей - друг его отца еще с гражданской.
        Тихий голос Григория Моисеевича прозвучал для меня, как щелчок кнута. Чтобы скрыть свое смущение, я направился в угол двора к умывальнику, на ходу стягивая через голову рубашку.
        Руки у моей матери проворные, золотые. Все у нее спорилось и она всегда быстро, почти из ничего умела собрать пусть бедный, но гостеприимный стол. Вот и сейчас розовеют на тарелке куски сала, рядом - пучок молодого лука с крупными каплями воды на перьях. С другой стороны - блюдо с мелкой ядреной редькой. Сваренные вкрутую яйца уже вычищены. А в центре стояла в продолговатой салатнице - любимая закуска дяди Гриши: огромная селедка в подсолнечном масле, в белых колечках репчатого лука, словно в кружевах, с пучком пышной петрушки в жабрах.
        Все это произвело большое впечатление на нашего гостя. Он даже слезу смахнул.
        Мать разлила мутный, резко пахнущий свеклой самогон. Дяде Грише - в граненый стакан себе и мне - в рюмки.
        - За тех, кто там… - начал было наш гость, но, увидев, как у матери задрожали губы, махнул рукой и залпом осушил стакан.
        Закусывали молча. Но самогон постепенно брал свое, и дядя Гриша, как обычно в компании, начал острить, подшучивать над самим собой, говорить комплименты матери по поводу закусок. При этом он смешно чихал, мотая своей большой головой с добрыми слезящимися глазами и торчащими в стороны ушами, в доказательство того, что все, о чем он говорит, - сущая правда.
        В доме сразу повеяло довоенной обстановкой, когда здесь собирались друзья моих родителей, чтобы вместе отпраздновать какое-либо событие, выпить по стакану вина, пошутить и попеть вместе песни.
        Мать, повеселев, налила по второй. Взяв свой стакан, дядя Гриша посерьезнел.
        - Скоро наши вернутся. С чем мы их будем встречать, а Егор? Что им ответим, если спросят, как жили, как им помогали в этой кровавой войне? Кожи воровали, на вырученные деньги вино пили, а после этого из-за девчат друг другу носы и скулы сворачивали. Так, что ли? - и он уставился злыми глазами в шрам, пересекающий мою бровь и нос.
        Неделю тому назад нам с Пашкой пришлось заночевать в одном селе, поскольку мы не успели полностью сбыть товар. Задиристый Рыжий во хмелю вообще делался неуправляемым и, естественно, организовал потасовку с сельскими хлопцами. Те, конечно, сумели нам доказать, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, сломав Пашке ребро, а мне разукрасив личность.
        - Ничего, им тоже досталось, - стал оправдываться я, чувствуя, как в моей груди начинает расти раздражение против нашего гостя. Но он не дал мне продолжить.

Следующая страница