Георгий Шонин. Память сердца (Почти невыдуманная повесть)

        Предисловие

        Нет, мне бы лучше совсем не приезжать в этот городок!
        Каждый раз, когда старенький дребезжащий автобус, надрываясь и чихая мотором, берет последний подъем в конце шестикилометрового пути, разделяющего городок и железнодорожную станцию того же названия, сердце мое начинает учащенно биться и ныть. А на вершине холма, откуда неожиданно открывается вид на лежащие внизу дома, оно вообще готово выскочить из груди.
        Я прошу водителя остановиться, и, переступая через мешки и корзины, протискиваюсь к выходу. Едущие на базар женщины, перестав беззлобно переругиваться из-за тесноты в автобусе, с любопытством разглядывают меня, и мои вежливые "городские" "простите" и "извините" повисают безответными в воздухе. Уже на улице за своей спиной я слышу полувопрос-полуутверждение:
        - Звидкеля тут оце пугало взялося?
        Я узнал голос своей соседки по автобусу, молодой, миловидной, но уже начинающей сильно полнеть женщины.
        Автобус, обдав на прощание облаком синего едкого дыма, покатил вниз, и я остался один.
        Ну что ж, пугало так пугало. Я не в обиде! В глазах неприхотливых и практичных селян мой короткий по колено плащ, легкомысленная шляпа, узкие с блесткой брюки и мягкие замшевые туфли среди фуфаек, толстых шерстяных платков и резиновых сапог действительно казались вызывающими.
        Опустив небольшой чемодан прямо в дорожную грязь, механически стянув с головы шляпу и, чувствуя, как комок подкатывается к горлу, а глаза начинает застилать какая-то дымка, я выдавил из себя:
        - Ну, здравствуй…
        Внизу, в долине, окруженной со всех сторон холмами, словно огромным земляным валом, лежал небольшой старинный городок.
        Мой город… Здесь я родился, здесь прошло мое детство, юность и первая любовь, здесь я познал счастье и горе. Сюда отовсюду, куда бы ни забросила меня судьба, тянется мое сердце все годы с той самой поры, когда я впервые сказал ему "до свиданья". И не пойму, что же заставляет меня при малейшей возможности делать огромный крюк для того, чтобы заскочить сюда хотя бы на пару часов. Близких мне людей здесь как будто бы давно уже нет. Оставшиеся в живых родственники покинули эти места, сверстники разлетелись кто куда, люди постарше, даже если и узнают меня, вряд ли будут тронуты моим появлением.
        Оживленные трассы и дороги давно обошли городок, и потому кажется, что время здесь остановилось. Таким он был, когда я впервые увидел его с этого холма, забравшись сюда шестилетним мальчишкой в надежде найти край света,; таким его застал в первое возвращение после долгой разлуки, таким вижу его и сейчас, хотя между первым событием и сегодняшним свиданием минуло почти сорок лет.
        Так что же все-таки зовет меня сюда? Воспоминания или привычка? А может, тоска? К чему эти сантименты: снятая шляпа, влага в глазах, готовое выпрыгнуть из груди сердце? Неужели первые признаки старости? Вроде бы рановато. Седые виски, сорок пять лет за плечами, пройденные дороги, "солидное" нынешнее положение - это еще не старость, черт возьми! Еще целых полжизни впереди, так что: "Смотри веселей, служивый", - подбодрил я сам себя.
        Ну, покажись, каков ты есть, старина! Так, легкий, устремленный ввысь собор - на месте, все на том же противоположном холме. Правда, кресты на его маковках покосились больше прежнего, да на куполах прибавилось черных зияющих дыр. Река, как ей и предначертано, по-прежнему пересекает городок с запада на восток, деля его на две равные части. Поуже только стала или, может быть, просто больше обычного заросли камышом. Парк - гордость и любимое место отдыха горожан - все так же ласково обнимает городок с запада. Но и его не пожалели годы: заметно поредела вековая роща, да и сохранившиеся деревья, протянув к небу засыхающие вершины, похожие на узловатые и худые руки старух, молят время о пощаде. Мокрые крыши одноэтажных домов и хат, как заплаты просвечивают через голые ветки деревьев: дымит труба маслобойки; красное кирпичное здание полковой казармы на том берегу и здание бывшей гимназии, а ныне педучилища, все еще самые крупные строения. Патриархальная тишина! Она делает городок похожим на глухонемого.
        Сегодня все это, как казан крышкой, прикрыто серыми холодными тучами, которые сейчас разразились новой порцией мелкого нудного осеннего дождя. Он и вернул меня к действительности.
        Куда же мне идти? По булыжной и относительно чистой мостовой в центре города, или же обычным маршрутом - вправо по тропке, вдоль левады, мимо еврейского кладбища, потом через русское - на восточную окраину, к покрытой серым истлевшим камышом хате, которая печально смотрит на улицу подслеповатыми глазами-оконцами.
        В сборнике стихов Тараса Шевченко еще в детстве я увидел поразившую меня иллюстрацию: хата, как две капли воды похожая на нашу. Внизу были стихи:

                        Мени аж страшно, як згадаю
                        Оту хатыну край села.

        Наша хата тоже стоит на окраине. И мое детство, и юность проведенные в ней, были такими, что порой страшно вспоминать. И, тем не менее, может быть, именно она, эта хата, тянет меня к себе, и я приезжаю к ней, как на свидание со своим старым и верным другом.
        Сейчас я пойду к этой хате, несмотря на то, что там меня никто не ждет и, возможно, даже на порог не пустят; пойду, не взирая на эту липкую жирную грязь, в которой наверняка потеряю свои модные штиблеты; пойду, вопреки данному самому себе обещанию никогда больше не приходить туда.
        Ну что ж, вперед! Шаг, два и, погрузившись в свои думы, я уже не замечаю ни въедливого дождя, ни цепкого чернозема, ни удивленных взглядов редких прохожих.

                        Думы мои, думы ж мои,
                        Лыхо мени з вами.

        Это тоже Шевченко, многострадальный и загадочный для меня Тарас.
        От этих дум меня отрывает большая лужа, в которую уткнулась скользкая тропка.
        - Как же нам форсировать эту водную преграду? - обращаюсь я к моему неожиданному попутчику - огромному черному кобелю, увязавшемуся за мной где-то с половины дороги.
        Пес лениво вильнул хвостом, попытался было присесть, да передумал, очевидно, пожалев свою и без того мокрую и грязную шубу. Он взглянул на меня влажными печальными глазами и отвернулся, дескать, решай сам.
        - Да, брат, ты, наверное, такой же бездомный в этом городе, как и я, с той лишь разницей, что я знаю, куда тащусь по этой топи, а тебе все равно, с кем и куда идти, была бы компания.
        Наконец, и лужа, и пес, не пожелавший мочить свои лапы, и еще добрые две версты разбухшего чернозема позади. Ноги мои уже не разъезжаются и не скользят, стало суше - я на своей Песчаной улице. Она оправдывает свое название. Бог весть откуда взявшийся здесь песчаник делает ее относительно проходимой и проезжей даже в такое время года.
        Много было названий у этой улицы. Еще в двадцатых годах ее переименовали в Крестьянскую, затем, перед самой войной, она стала улицей Шубников, после войны - Партизанской и, наконец, несколько лет назад ее назвали именем Егора Фомина. Но в обиходе жители называют ее по-прежнему Песчаной. Обидно немного, ведь Егор Фомин я и есть, но не станешь же убеждать земляков в том, что и новое название тоже звучит неплохо, что между мной и сорвиголовой, росшим на этой улице, лежит добрая половина человеческой жизни, во время которой были события, куда важнее лихих набегов на соседские сады и огороды. Об этом как раз и свидетельствует эта табличка с названием улицы на стене крайнего дома, а все былые обиды и конфликты перечеркнул "хлеб-соль", преподнесенный мне здесь горожанами несколько лет назад после моего возвращения из космического полета.
        Я стою на самом конце Песчаной. Там, через два дома отсюда, мое детство и юность. Их помнят развесистый орех и старая шелковица, заросший овраг и осевшая в землю почти по самые оконца хата. Вот разве что для нового штакетного забора и стоящего за ним добротного кирпичного дома, нахально оттеснившего мою хату на задний план в глубину сада, я незнакомец, чужак.
        Я остановился у калитки, не решаясь, да и не желая, переступить ее перелаз. Трудно сказать, сколько я простоял, пять минут или час, и сколько бы еще стоял, если бы знакомый с детства голос не вывел меня из оцепенения.
        - Господи, кажись это ты, Егорушка? Каким ветром занесло тебя в родные края?
        Не поворачиваясь на голос, я представляю ее себе - нашу добрую и ласковую соседку, слышу, как она шлепает глубокими калошами по лужам, семеня ко мне от крыльца своего такого же старенького дома.
        - Тетя Поля! - обхватываю ее хрупкие старушечьи плечи и зарываюсь лицом во влажные складки большого шерстяного в клетку платка. Такие платки местные женщины накидывают на плечи вместо верхней одежды. От него пахнет домашним хлебом и церковными свечами.
        - Пойдем, пойдем со мной в хату, чего здеся мокнуть на дожде, - засуетилась тетя Поля, материнским сердцем своим поняв мое душевное состояние, - сичас согреемся, выпьем по стаканчику винца. Слава богу, виноград в этом году хороший уродился. Да ить и закусить чем найдеца, у нас все как у людей. Ишь весь как отсырел: так и простыть не долго. Потому не винца, а наливочки мы с тобой отведаем. А пока ты будешь обогреваца и сушица, я тебе быстренько вареничков налеплю с картошечкой. И штоб цыбульки жареной было побольше в этой картошечке. Ты их любишь, я помню.
        Она тараторит без умолку, не забывая, однако, и о главном: потихоньку оттеснила меня от калитки и, поддерживая, словно немощного, подвела к крыльцу своего дома.
        Милая, добрая тетя Поля! Сколько я помню нашу соседку, ее отношение ко мне никогда не менялось. Чем-то с детства пришелся я по душе этой ласковой с веселым характером женщине, и она любила меня, как сына, находя и приветливое слово, и стакан вина, и макитру вареников даже в самые тяжелые времена. А ведь ей ой, как нелегко было одной, без мужа, погибшего на Халкин-Голе, ставить на ноги пятерых детей!
        Поднимаемся по крутым стертым ступеням. Двери, знакомо скрипнув, впускают нас в маленькие полутемные сени. По углам на деревянных колышках, вбитых в стенку, висят гирлянды лука, чеснока и красного перца. Под этими гирляндами на добротной скамье два ведра воды и огромная кружка-кварта. Водопроводная колонка в пятидесяти метрах, но тетя Поля и в преклонном возрасте, впрочем, как и все ее соседки, ходит с огромными ведрами к колодцу километра за два от дома.
        В большой комнате-зале ничего не изменилось. Тикают ходики с кукушкой, в углу перед иконой горит лампада, стол покрыт традиционной клеенкой в клеточку; над столом, в большой раме под стеклом - фотографии. Все ее дочери с детьми и без них, сама тетя Поля в возрасте своих дочерей и внучек, редкие фотографии мужчин. В углу старый сундук, покрытый пестреньким рядном, на нем такой же старый и облезлый кот, который даже не пошевелился при нашем появлении. В комнате знакомо пахнет чабрецом, пучки его, если мне не изменяет память, должны висеть вдоль стены кухни.
        - Давай-кось быстренько переоденься, - сказала тетя Поля, протягивая мне сухую одежду. - Не бойся, чистое. Штаны наташкиного мужа, только выстирала, носки еще ничейные, душегрейка моя.
        Пока я все это натягивал на себя, на столе появился графин с вишневкой, хлеб домашней выпечки, нарезанный большими ломтями, розовое сало с золотистой шкуркой, упругие соленые огурцы, граненый стакан и стопка, а в печи с гулом загорелся хворост.
        Мы сели за стол друг против друга. Тетя Поля наполнила стакан и стопку.
        - Ну, давай, Егорушка, - пригласила хозяйка, - с приездом, значить. За все доброе! Пусть икнется всем тем, кто нас еще помнить.
        На ее глаза вдруг набежала слеза. Но она сдержалась, и, коротко перекрестившись, до дна выпила свою стопку. Сдерживая улыбку, я смотрел, как тетя Поля, зажмурив глаза, смешно крутит головой и размахивает руками, пытаясь перевести дух. Наконец ей это удалось и она, вытирая кончиком косынки выступившие слезы, начала объяснять:
        - Говорила Наташке: не лей спирта. А она мне: "Не пропадать добру. Митька все равно стащить и вылакаить". И бухнула в бутыль целую литру. Где он только достал такого крепкого, зараза. И теперича все пойдеть наоборот: зятек будить доить мою бутыль, а шоб я не заметила, доливать ее водой до тех пор, пока из вишневки не получица компот. В такие жмурки, значица, мы с ним играем.

Следующая страница